В школе каждый из нас зубрил правила русского языка, запоминал, в каких случаях пишется удвоенная «н», в каких случаях «не» пишется раздельно, а в каких – слитно. Но кто придумал эти правила? О языковой норме, почему говорить «мое кофе» – нормально и зачем нам нужны малые языки, в интервью рассказал Владимир Плунгян – российский лингвист, действительный член РАН, сотрудник Института русского языка им. В. В. Виноградова РАН и Института языкознания РАН, профессор МГУ им. М. В. Ломоносова, член Европейской академии наук, лауреат премии в области научно-популярной литературы «Просветитель».
– Владимир Александрович, в «Сириусе» Вы читали лекции о поэзии, как прошли Ваши встречи со школьниками?
– Да, я прочел несколько лекций о современной поэзии. Тема трудная и требует от слушателей высокой квалификации и большой предварительной подготовки, но аудитория была на высоте. Вообще, давно известно, что умные подростки – это лучшая публика. Они уже много знают, но при этом еще не потеряли способность живо и непосредственно реагировать. Я почувствовал, что контакт у нас установился буквально с первых слов – лектор всегда чувствует такие вещи.
– Лингвистика вам была интересна с детства? Как Вы выбрали свою профессию?
– В школе я почти ничего не знал о лингвистике, на мой выбор скорее повлияла слава и репутация тогдашнего отделения структурной и прикладной лингвистики МГУ, знаменитого ОСиПЛ 1960-1970-х годов. Но об этом выборе я ни разу не пожалел. Скажу так: если вы, с одной стороны, интересуетесь гуманитарными проблемами, культурными достижениями человечества, а с другой стороны, хотите все-таки заниматься строгой доказательной наукой и пользоваться точными методами, то лингвистика – идеальная комбинация. Язык – одновременно и явление природы, и явление культуры, и явление человеческой психики, поэтому его приходится изучать с разных сторон и разными методами, и все подходы имеют свою ценность. Это вполне соответствует моим предпочтениям.
– То есть это не гуманитарная наука?
– Скорее, не вполне гуманитарная. Или, если угодно, почти гуманитарная. Мы часто говорим студентам, что лингвистика соединяет в себе черты большинства других наук, потому что так устроен язык, пользуясь которым мы понимаем и описываем весь окружающий нас мир и своё собственное сознание. Не случайно наше ОСиПЛ было основано по инициативе молодых и бесстрашных математиков, которые захотели перестроить традиционные гуманитарные области в соответствии со своими представлениями о научном методе. В случае с лингвистикой это получилось, пожалуй, неплохо, хотя сегодняшняя лингвистика очень разная, есть и вполне далёкая от формальных математических рассуждений. Но программа нашего отделения до сих пор предусматривает интенсивное изучение математики – например, математической логики и математического анализа, не говоря уже о статистике, знание которой очевидным образом требуется при работе с большими массивами данных.
– Многие школьники «Литературного творчества» рассматривают лингвистику как один из профессиональных путей. Насколько востребованы сегодня лингвисты?
– Далеко не все языки мира хоть в какой-то степени описаны и изучены, работы здесь хватит всем и надолго. Практическое применение лингвистических знаний сегодня тоже велико, особенно во всей той сфере, где с языком, с письменными текстами и с устной речью имеют дело компьютеры. Автоматический поиск информации, автоматическое распознавание речи – всё это прикладные задачи, которые не могут быть решены без участия лингвистов. Да и автоматический перевод, конечно, тоже: сейчас он не столь совершенен, как хотелось бы, но, вполне возможно, недалек тот час, когда мы свободно будем говорить друг с другом на разных языках, а маленькое автоматическое устройство будет синхронно переводить для собеседника звучащую речь.
.jpg)
– То есть в будущем нам не надо будет учить иностранные языки для работы или путешествий?
– В каком-то смысле да. Конечно, такие технологии совершенно не обязательно отменят потребность человека самому изучать другие языки, но они сделают это сугубо добровольным выбором, избавив от необходимости переходить на другой язык просто чтобы быть понятым. Мы надеемся, что это окажется мощной поддержкой и защитой для малых языков. Ведь они исчезают прежде всего потому, что люди перестают ими пользоваться и переходят на более крупные и влиятельные языки, а современный мир практически не может этому воспрепятствовать: носителям крупных языков сегодня, при прочих равных условиях, живётся много лучше, чем носителям малых языков. Существенный прогресс в деле автоматического перевода может переломить эту ситуацию.
– Но если знание больших языков удобнее, то зачем сохранять малые языки?
– Такой вопрос часто задают. Фактически это вопрос о том, в чем может быть ценность малых языков, часто не имеющих даже своей письменности. Так вот, для науки их ценность колоссальна, да и в обычной жизни их потеря тоже нежелательна: всякий язык хранит уникальную информацию о той культуре, которую обслуживает. Уходит язык – мы теряем эту информацию, наше знание о возможном разнообразии человечества становится беднее (как и само это разнообразие). Сегодня мы в такой ситуации, что число языков непрерывно уменьшается в силу глобализации, давления крупных языков. Мир пока не научился делать существование носителей малых языков комфортным. Если эта тенденция продолжится, то в мире может остаться только 1000 языков, потом 100, 50... Так же, как мы заботимся о многообразии биологических видов, мы должны сохранять многообразие языков на планете, хотя это и трудно. Но это совсем не лишняя, а крайне важная и крайне полезная особенность нашей жизни – прежде всего, для понимания человеческой природы и человеческой культуры.
– А есть ли какая-то статистика по численности языков?
– Языки мира – это такая огромная пирамида, наверху располагаются немногочисленные языки-гиганты (их всего несколько десятков), а внизу – много сотен небольших языков. Принято исходить из того, что сейчас на земле около 7 000 разных языков. Эта цифра, конечно, условная, точно их посчитать одним-единственным способом по понятным причинам нельзя. Но как бы то ни было, исследования свидетельствуют, что малые языки исчезают с пугающей скоростью. Язык относительно жизнеспособен, если им активно пользуются хотя бы 10 тысяч человек. А в мире достаточно много языков, у которых несколько сотен или даже десятков носителей – и, как правило, это представители старшего поколения. Когда эти люди уйдут, их дети и внуки будут говорить уже на других языках.
– Не могу не спросить Вас о нормах языка. Как появляется понимание, что правильно говорить «мой кофе», а «мое кофе» – неправильно?
– Норму устанавливают люди, это не объективный закон, подобный, например, законам физики. В любом языке в «естественной» среде, как правило, много вариативности, когда одно и то же значение можно выразить разными способами, для большинства форм и конструкций существуют более или менее равноправные варианты. Но если язык используется в современном централизованном государстве, в технически развитом обществе, то такая вариативность является скорее неудобством: удобно, чтобы из равноправных вариантов все делали одинаковый выбор. Современным обществам вообще удобна разнообразная регламентация поведения граждан. Она бывает разной степени жёсткости, но всегда так или иначе присутствует. Но предписанное регламентом и вытекающее из законов природы, законов устройства мира – это все-таки очень разные сущности. Мы не переходим улицу на красный свет, но не потому, что таков закон природы: это физически возможно, но запрещено социумом. Норма языка – это тоже одно из правил поведения в обществе. В языке есть равноправные варианты, из которых волевым решением выбран какой-то один. Так устроена орфография: по-русски мы безо всякого ущерба для произношения можем написать корман или карман, но допустимым объявлен только второй вариант (хотя в древних памятниках встречаются оба написания). Так же устроена и грамматика: в живом языке всегда множество грамматических вариантов, в том числе и в отношении рода существительных. Когда-то слово рояль было женского рода, а тень – наоборот, мужского. И слово кофе изначально тоже вариативно (а в форме мужского рода существовал ещё и вариант кофей или кофий). В нашем обществе распространено такое несколько сакральное отношение к «правильному языку», а ведь это всего лишь результат, как говорили старые философы, «общественного договора». Более того, нормы меняются вместе с языком, время от времени в практических целях их приходится пересматривать – и это не «порча языка» лингвистами, а, наоборот, приведение правил в соответствие с реальной практикой.
– А Вас, как лингвиста, раздражают, например, ошибки в орфографии?
– Абсолютно нет. Страшно интересно изучать, как и почему люди «ошибаются», это помогает выявить очень многие интересные закономерности развития языка, в которых пишущие, как правило, даже не отдают себе отчета. Человек, для которого русский язык родной, в каких-то правилах не ошибется никогда, а в каких-то будет ошибаться постоянно, и для этого есть очень глубокие причины. Хотя в их числе и весьма банальная: некоторые правила русской орфографии противоречивы и непоследовательны, как, например, «слитно/раздельно» или «одно/два н». Лингвисты – не полицейские, мы прежде всего наблюдатели и исследователи. Ваши ошибки – это наш хлеб.
– То есть нет криминала в том, чтобы сказать «зво́нит»?
– Не просто нет криминала – в подавляющем большинстве носители русского языка сегодня по-другому и не скажут (по крайней мере, если не контролируют себя специально), и именно потому, что такое ударение закономерно: оно подчиняется сложным правилам исторического изменения ударения в глагольных формах, действующим в русском языке уже несколько сот лет. Специалисты хорошо знают, что в глаголах второго спряжения происходит постепенный переход от ударения на окончание (звоню́, звони́шь, звони́т) к так называемому подвижному ударению (варю́, ва́ришь, ва́рит). Проблема только в том, что этот процесс сильно «растянут» во времени, и не все русские глаголы меняют ударение одновременно. Так, еще в XIX веке говорили вари́т, именно такое ударение мы находим, например, у Пушкина, но сегодня подвижное ударение у этого глагола (и многих десятков других) воспринимается как единственно возможное. А вот глагол звонить (как и глагол включить) чуть-чуть запоздал: ещё в середине XX века, когда составляли нормативные словари русского языка, эта группа глаголов только робко начинала акцентный переход, а другие глаголы его уже давно завершили. Но теперь-то и эта группа близка к конечной точке процесса, и рано или поздно составители нормативных словарей должны будут это признать. Законы языка нельзя отменить, и в том, что делают носители языка, никогда не может быть ничего «неправильного». В языке всё подчиняется правилам, только правила эти меняются. А вот установленная людьми норма – т.е. наши представления о том, какой вариант из нескольких существующих следует рекомендовать – всегда немного запаздывает по сравнению с этими изменениями, она всегда немного консервативна. В цивилизованном обществе полезно соблюдать договоры, но чтобы люди это действительно делали, договоры надо время от времени пересматривать, приспосабливая к новой реальности. Помните короля из «Маленького принца», который очень любил, чтобы его приказы беспрекословно исполнялись? Он, как известно, говорил так: «Я потребую, чтобы солнце зашло. Но сперва дождусь благоприятных условий, ибо в этом и состоит мудрость правителя.» Вот это, по-моему, самый лучший пример для тех, кто хочет устанавливать нормы языка.
– И все-таки объясните на примере, пожалуйста. Что должно произойти, чтобы для «кофе» утвердили средний род в качестве нормы?
– Большинство носителей русского языка должны начать употреблять вариант со средним родом как предпочтительный. Но, собственно, это уже давно так. Мужской род в качестве единственно возможного варианта – достаточно искусственная рекомендация, но она закрепилась в письменном языке советского времени, когда вообще никаких вольностей государство не позволяло – и в политике, и в идеологии, и в культуре, и на всякий случай даже в орфографии. А ведь колебания в роде у этого слова были всегда. Средний род встречается и у авторов XVIII века, и XIX, и XX. У многих русских классиков. Вот, например, Набоков – один из наиболее рафинированных стилистов, признанный мастер языка, уж никак не склонный к игре с просторечием – спокойно пишет в 1933 году «На коврике у постели было пролито кофе», в 1936 году «Я пил мелкими глотками огненное кофе», и т.д. Не встретите вы такого варианта только в опубликованных текстах советского периода: сказывается жесткая редакторская правка. Поэтому давайте наконец разрешим солнцу зайти, уже давно смеркается!
– Если норма – это искусственный выбор, то существует ли тогда интуитивная или врожденная грамотность?
– Правила русской орфографии (впрочем, не только русской), как я уже говорил, во многих случаях оказываются противоречивыми и далекими от рациональной логики. Почему, например, наречие «вслепую» пишется слитно (действовать вслепую), а «в открытую» – раздельно (играть в открытую)? Почему «непрошеный» пишется с одним «н», а «негаданный» – с двумя? Почему мы пишем «палЕц», но «заЯц»? Короткий ответ – в силу традиции. Эти правила не раз пытались хоть немного упорядочить, но все последние полвека общество в едином порыве эти новации отвергало. Так что никакой особой интуиции тут быть не может, такие написания антиинтуитивны, а врожденная грамотность – это просто хорошая зрительная память и много прочитанных текстов. Вот про тех, кому легко вспомнить, как это «обычно пишется», и говорят, что у них врождённая грамотность – хотя со знанием правил орфографии, тем более такой запутанной, как современная русская, никто не рождается.
– Не могу не спросить Вас о феминитивах, эта тема так активно обсуждается сейчас. Вы употребляете феминитивы, как к таким словам относитесь?
– Боюсь, это вопрос не к лингвистам. Это скорее относится к той сфере, которая называется языковая политика, т.е. попытка использовать язык как инструмент идеологической борьбы. Как лингвист я к этому отношусь сдержанно, потому что мне не близки такие представления, согласно которым если мы что-то изменим в языке, то вслед за этим что-то изменится и в жизни. Обычно бывает наоборот – язык отражает изменения, причем делает это сам и безо всякого приказа. Как вы убедились, во все время нашего разговора я пытался отстаивать мысль, что язык – это очень сложно устроенная система, и при этом гораздо более автономная по отношению к человеку, чем нам кажется. К тому же я вообще плохо отношусь ко всякому принуждению, даже если те, кто прибегают к принуждению, руководствуются благими намерениями.
